Неточные совпадения
— Вот он! — сказал Левин, указывая
на Ласку, которая,
подняв одно
ухо и высоко махая кончиком пушистого хвоста, тихим шагом, как бы желая продлить удовольствие и как бы улыбаясь, подносила убитую птицу к хозяину. — Ну, я рад, что тебе удалось, — сказал Левин, вместе с тем уже испытывая чувство зависти, что не ему удалось убить этого вальдшнепа.
Легкий головной убор держался только
на одних
ушах и, казалось, говорил: «Эй, улечу, жаль только, что не
подыму с собой красавицу!» Талии были обтянуты и имели самые крепкие и приятные для глаз формы (нужно заметить, что вообще все дамы города N. были несколько полны, но шнуровались так искусно и имели такое приятное обращение, что толщины никак нельзя было приметить).
В контору надо было идти все прямо и при втором повороте взять влево: она была тут в двух шагах. Но, дойдя до первого поворота, он остановился, подумал, поворотил в переулок и пошел обходом, через две улицы, — может быть, безо всякой цели, а может быть, чтобы хоть минуту еще протянуть и выиграть время. Он шел и смотрел в землю. Вдруг как будто кто шепнул ему что-то
на ухо. Он
поднял голову и увидал, что стоит у тогодома, у самых ворот. С того вечера он здесь не был и мимо не проходил.
Катя, которая не спеша подбирала цветок к цветку, с недоумением
подняла глаза
на Базарова — и, встретив его быстрый и небрежный взгляд, вспыхнула вся до
ушей. Анна Сергеевна покачала головой.
Базаров тихонько двинулся вперед, и Павел Петрович пошел
на него, заложив левую руку в карман и постепенно
поднимая дуло пистолета… «Он мне прямо в нос целит, — подумал Базаров, — и как щурится старательно, разбойник! Однако это неприятное ощущение. Стану смотреть
на цепочку его часов…» Что-то резко зыкнуло около самого
уха Базарова, и в то же мгновенье раздался выстрел. «Слышал, стало быть ничего», — успело мелькнуть в его голове. Он ступил еще раз и, не целясь, подавил пружинку.
То, что произошло после этих слов, было легко, просто и заняло удивительно мало времени, как будто несколько секунд. Стоя у окна, Самгин с изумлением вспоминал, как он
поднял девушку
на руки, а она, опрокидываясь спиной
на постель, сжимала
уши и виски его ладонями, говорила что-то и смотрела в глаза его ослепляющим взглядом.
Говорила она с акцентом, сближая слова тяжело и медленно. Ее лицо побледнело, от этого черные глаза ушли еще глубже, и у нее дрожал подбородок. Голос у нее был бесцветен, как у человека с больными легкими, и от этого слова казались еще тяжелей. Шемякин, сидя в углу рядом с Таисьей, взглянув
на Розу, поморщился, пошевелил усами и что-то шепнул в
ухо Таисье, она сердито нахмурилась,
подняла руку, поправляя волосы над
ухом.
Отец Клима словообильно утешал доктора, а он,
подняв черный и мохнатый кулак
на уровень
уха, потрясал им и говорил, обливаясь пьяными слезами...
Самгин видел, как лошади казаков, нестройно, взмахивая головами, двинулись
на толпу, казаки
подняли нагайки, но в те же секунды его приподняло с земли и в свисте, вое, реве закружило, бросило вперед, он ткнулся лицом в бок лошади,
на голову его упала чья-то шапка, кто-то крякнул в
ухо ему, его снова завертело, затолкало, и наконец, оглушенный, он очутился у памятника Скобелеву; рядом с ним стоял седой человек, похожий
на шкаф, пальто
на хорьковом мехе было распахнуто, именно как дверцы шкафа, показывая выпуклый, полосатый живот; сдвинув шапку
на затылок, человек ревел басом...
Я сошел в сени. Малаец Ричард,
подняв колокол, с большой стакан величиной, вровень с своим
ухом и зажмурив глаза, звонил изо всей мочи
на все этажи и нумера, сзывая путешественников к обеду. Потом вдруг перестал, открыл глаза, поставил колокол
на круглый стол в сенях и побежал в столовую.
Вдруг лошади
подняли головы и насторожили
уши, потом они успокоились и опять стали дремать. Сначала мы не обратили
на это особого внимания и продолжали разговаривать. Прошло несколько минут. Я что-то спросил Олентьева и, не получив ответа, повернулся в его сторону. Он стоял
на ногах в выжидательной позе и, заслонив рукой свет костра, смотрел куда-то в сторону.
В это время в лесу раздался какой-то шорох. Собаки
подняли головы и насторожили
уши. Я встал
на ноги. Край палатки приходился мне как раз до подбородка. В лесу было тихо, и ничего подозрительного я не заметил. Мы сели ужинать. Вскоре опять повторился тот же шум, но сильнее и дальше в стороне. Тогда мы стали смотреть втроем, но в лесу, как нарочно, снова воцарилась тишина. Это повторилось несколько раз кряду.
— Это шутка. Это та же шутка, что и тогда с «бедным рыцарем», — твердо прошептала ей
на ухо Александра, — и ничего больше! Она, по-своему, его опять
на зубок
подняла. Только слишком далеко зашла эта шутка; это надо прекратить, maman! Давеча она как актриса коверкалась, нас из-за шалости напугала…
Везли Левшу так непокрытого, да как с одного извозчика
на другого станут пересаживать, всё роняют, а
поднимать станут —
ухи рвут, чтобы в память пришел.
Огурцов, в тех же опорках и только надев мятую-измятую поддевку, побежал и очень скоро, хоть не совсем исправно, принес все, что ему было приказано: хлеб он залил расплескавшейся
ухой, огурец дорогой уронил, потом
поднял его и с, песком опять положил
на тарелку. Макар Григорьев заметил это и стал его бранить.
Генерал пытался было
поднять серьезный разговор
на тему о причинах общего упадка заводского дела в России, и Платон Васильевич навострил уже
уши, чтобы не пропустить ни одного слова, но эта тема осталась гласом вопиющего в пустыне и незаметно перешла к более игривым сюжетам, находившимся в специальном заведовании Летучего.
— Постой! — перебил Медиокритский,
подняв руку кверху. — Голова моя отчаянная, в переделках я бывал!.. Погоди! Я ее оконфужу!.. Перед публикой оконфужу! — И затем что-то шепнул приятелю
на ухо.
— Благодарю преблагую и пресущест венную троицу, — сказал царь,
подымая очи к небу, — зрю надо мною всемогущий промысел божий, яко в то самое время, когда теснят меня враги мои, даже ближние слуги с лютостью умышляют погубить меня, всемилостивый бог дарует мне верх и одоление над погаными и славное приращение моих государств! — И, обведя торжествующим взором бояр, он прибавил с видом угрозы: — Аще господь бог за нас, никто же
на ны! Имеющие
уши слышати да слышат!
Утро было свежее, солнечное. Бывшие разбойники, хорошо одетые и вооруженные, шли дружным шагом за Серебряным и за всадниками, его сопровождавшими. Зеленый мрак охватывал их со всех сторон. Конь Серебряного, полный нетерпеливой отваги, срывал мимоходом листья с нависших ветвей, а Буян, не оставлявший князя после смерти Максима, бежал впереди,
подымал иногда, нюхая ветер, косматую морду или нагибал ее
на сторону и чутко навастривал
ухо, если какой-нибудь отдаленный шум раздавался в лесу.
Этот парень всегда вызывал у Кожемякина презрение своей жестокостью и озорством; его ругательство опалило юношу гневом, он
поднял ногу, с размаху ударил озорника в живот и, видя, что он, охнув, присел, молча пошёл прочь. Но Кулугуров и Маклаков бросились
на него сзади, ударами по
уху свалили
на снег и стали топтать ногами, приговаривая...
Он умилялся её правдивостью, мягким задором, прозрачным взглядом ласковых глаз и вспоминал её смех — негромкий, бархатистый и светлый. Смеясь, она почти не открывала рта, ровный рядок её белых зубов был чуть виден; всегда при смехе
уши у неё краснели, она встряхивала головой,
на щёки осыпались светлые кудри, она
поднимала руки, оправляя их; тогда старик видел, как сильно растёт её грудь, и думал...
Подняв руки и поправляя причёску, попадья продолжала говорить скучно и серьёзно.
На стенках и потолке беседки висели пучки вешних пахучих трав, в тонких лентах солнечных лучей кружился, плавал, опадая, высохший цветень, сверкала радужная пыль. А
на пороге, фыркая и кувыркаясь, играли двое котят, серенький и рыжий. Кожемякин засмотрелся
на них, и вдруг его
ушей коснулись странные слова...
«Елена!» — раздалось явственно в ее
ушах. Она быстро
подняла голову, обернулась и обомлела: Инсаров, белый, как снег, снег ее сна, приподнялся до половины с дивана и глядел
на нее большими, светлыми, страшными глазами. Волосы его рассыпались по лбу, губы странно раскрылись. Ужас, смешанный с каким-то тоскливым умилением, выражался
на его внезапно изменившемся лице.
Во все продолжение предыдущего разговора он подобострастно следил за каждым движением Нефеда, — казалось, с какою-то даже ненасытною жадностию впивался в него глазами; как только Нефед обнаруживал желание сказать слово, или даже
поднять руку, или повернуть голову, у молодого парня были уже
уши на макушке; он заранее раскрывал рот, оскаливал зубы, быстро окидывал глазами присутствующих, как будто хотел сказать: «Слушайте, слушайте, что скажет Нефед!», и тотчас же разражался неистовым хохотом.
Потом
поднял голову, посмотрел
на небо, как в небе орел ширяет, как ветер темные тучи гоняет. Наставил
ухо, послушал, как высокие сосны шумят.
Он быстро
поднял глаза от бумаги
на лицо Долинского. Тот был красен до
ушей. Доктор снова нагнулся, отбросил начатый рецепт в сторону и, написав новый, уехал.
Я пришел
на конгресс первый, но едва успел углубиться в чтение"Полицейских ведомостей", как услышал прямо у своего
уха жужжание мухи. Отмахнулся рукой один раз, отмахнулся в другой; наконец,
поднял голову… о, чудо! передо мной стоял Веретьев! Веретьев, с которым я провел столько приятных минут в"Затишье"!
Вот долетел до
ушей треск контрабаса, и вдруг опять все стихло, хотя и видно, что
на эстраде какой-то мужчина не переставая махает палочкой, а другие мужчины то
поднимают, то опускают смычки.
Он носил темные очки, фуфайку,
уши закладывал ватой, и когда садился
на извозчика, то приказывал
поднимать верх.
Дёргая себя за
ухо, ходит Пётр Артамонов, посматривает
на работу. Сочно всхрапывает пила, въедаясь в дерево, посвистывают, шаркая, рубанки, звонко рубят топоры, слышны смачные шлепки извести, и всхлипывает точило, облизывая лезвие топора. Плотники,
поднимая балку, поют «Дубинушку», молодой голос звонко выводит...
— Наконец, преследуемый зверь утомится совершенно, выбьется из сил и ляжет окончательно, или, вернее сказать, упадет, так что приближение охотника и близкое хлопанье арапником его не
поднимают; тогда охотник, наскакав
на свою добычу, проворно бросается с седла и дубинкой убивает зверя; если же нужно взять его живьем, то хватает за
уши или за загривок, поближе к голове, и, с помощию другого охотника, который немедленно подскакивает, надевает
на волка или лису намордник, род уздечки из крепких бечевок; зверь взнуздывается, как лошадь, веревочкой, свитой пополам с конскими волосами; эта веревочка углубляется в самый зев, так что он не может перекусить ее, да и вообще кусаться не может; уздечка крепко завязывается
на шее, близ затылка, и соскочить никак не может; уздечка, разумеется, привязана к веревке,
на которой вести зверя или тащить куда угодно.
Но вот он слышит короткое, беспокойное, ласковое и призывное ржание, которое так ему знакомо, что он всегда узнает его издали, среди тысячи других голосов. Он останавливается
на всем скаку, прислушивается одну секунду, высоко
подняв голову, двигая тонкими
ушами и отставив метелкой пушистый короткий хвост, потом отвечает длинным заливчатым криком, от которого сотрясается все его стройное, худощавое, длинноногое тело, и мчится к матери.
Он особенно следил за запряжкой Изумруда, оглядывая все тело лошади от челки до копыт, и Изумруд, чувствуя
на себе этот точный, внимательный взгляд, гордо
подымал голову, слегка полуоборачивал гибкую шею и ставил торчком тонкие, просвечивающие
уши.
Иван Кузьмич
поднял голову и, заметив приятеля, встал и едва попал в дверь; тот начал ему шептать что-то
на ухо, а он только мотал головою, и, наконец, оба ушли.
Случалось, что после такой сцены Бурмистров, осторожно
поднимая голову с подушки, долго и опасливо рассматривал утомленное и бледное лицо женщины. Глаза у нее закрыты, губы сладко вздрагивают, слышно частое биение сердца, и
на белой шее, около
уха, трепещет что-то живое. Он осторожно спускает ноги
на пол — ему вдруг хочется уйти поскорее и тихо, чтобы не разбудить ее.
Исполнив это, Ферапонтов, наконец, осмелился
поднять глаза и увидел перед собой решительно какую-то ангелоподобную блондинку: белокурые волосы ее, несколько зачесанные назад, спускались из-за
ушей двумя толстыми локонами
на правильнейшим образом очерченную шейку.
Из мужчин судья только
поднял брови и молчал; Мишель сделал гримасу и что-то шепнул
на ухо Дарье Ивановне, которая ударила его по руке перчаткой и опять зажала рот платком.
— Про лошадь узнать было труднее. Калека так же, как и ты, из двадцати лошадей сейчас же указал
на лошадь. Да я не для того приводил вас обоих в конюшню, чтобы видеть, узнаете ли вы лошадь, а для того, чтобы видеть — кого из вас двоих узнает лошадь. Когда ты подошел к ней, она обернула голову, потянулась к тебе; а когда калека тронул ее, она прижала
уши и
подняла ногу. По этому я узнал, что ты настоящий хозяин лошади.
Заяц-русак жил зимою подле деревни. Когда пришла ночь, он
поднял одно
ухо, послушал; потом
поднял другое, поводил усами, понюхал и сел
на задние лапы. Потом он прыгнул раз-другой по глубокому снегу и опять сел
на задние лапы и стал оглядываться. Со всех сторон ничего не было видно, кроме снега. Снег лежал волнами и блестел, как сахар. Над головой зайца стоял морозный пар, и сквозь этот пар виднелись большие яркие звезды.
Один раз я пошел с Мильтоном
на охоту. Подле леса он начал искать, вытянул хвост,
поднял уши и стал принюхиваться. Я приготовил ружье и пошел за ним. Я думал, что он ищет куропатку, фазана или зайца. Но Мильтон не пошел в лес, а в поле. Я шел за ним и глядел вперед. Вдруг я увидал то, что он искал. Впереди его бежала небольшая черепаха, величиною с шапку. Голая темно-серая голова
на длинной шее была вытянута, как пестик; черепаха широко перебирала голыми лапами, а спина ее вся была покрыта корой.
Все стояли у ворот того двора, где нищал поросенок, и кричали мне: «Сюда!» Мильтон бросился за мной, — верно, думал, что я
на охоту иду с ружьем, — а Булька
поднял свои короткие
уши и метался из стороны в сторону, как будто спрашивал, в кого ему велят вцепиться.
Он доверчиво
поднимал пушистые усы и шелестел в
ушах, а внизу, под ногами расстилался ровный и мелодичный шум колес, похожий
на музыку,
на песню,
на чей-то разговор о далеком, грустном и милом.
— А какая нам надобность вступаться? Его жена, он и учит… Двое дерутся, третий не мешайся… Абрамка стал было его унимать, чтоб в кабаке не безобразил, а он Абрамку по
уху. Абрамкин работник его… А он схватил его,
поднял и оземь… Тогды тот сел
на него верхом и давай в спину барабанить… Мы его из-под него за ноги вытащили.
Волчок ковылял и повизгивал, серая шерсть вихрами торчала
на ввалившихся ребрах. Но глаза смотрели весело и детски доверчиво. Он вилял хвостом. Подошел к сугробу у помойки, стал взрывать носом снег. Откопал бумажку, задорно бросился
на нее, начал теребить. Откинется, смотрит с приглядывающеюся усмешкою,
подняв свисающее
ухо, залает и опять накинется
на бумажку.
Павел Флегонтыч (с неудовольствием). Какое счастье!.. Есть из чего
поднимать такую тревогу! (Срывая с отца венок,
на ухо ему.) Вы, кажется, не помните себя; хоть бы перед чужими людьми не стыдили меня.
Вице-канцлер, внимая разительным убеждениям Бирона, сделал из руки щит над
ухом, чтобы лучше слышать,
поднимал изредка плеча, как бы сожалея, что не все слова слышать может, однако ж к концу речи герцога торопливо, но крепко пожал ему руку, положил перст
на губы и спешил опустить свою руку
на трость, обратя разговор
на посторонний предмет.
К тому ж я связал временщику руки, готовые
поднять секиру: я надул ему в
уши, чрез кого надо, что в Петербурге
на мази, именно против него, возмущение за расстрижение монахов и монахинь, [Вследствие подтверждения указа Петра I от 28-го января 1723 года.
Молодой человек в лисьем тулупчике стоял в покорной позе, сложив кисти рук вместе пред животом и немного согнувшись. Исхудалое с безнадежным выражением, изуродованное бритою головой молодое лицо его было опущено вниз. При первых словах графа он медленно
поднял голову и поглядел снизу
на графа, как бы желая что-то сказать ему или хоть встретить его взгляд. Но Растопчин не смотрел
на него.
На длинной тонкой шее молодого человека, как веревка, напружилась и посинела жила за
ухом, и вдруг покраснело лицо.
Не
поднимая головы, о. Василий повелительно махнул рукой — раз и другой раз. Настя вздохнула и поднялась, и лишь только обернулась к двери, что-то прошумело сзади нее, две сильные костлявые руки
подняли ее
на воздух, и смешной голос прошептал в самое
ухо...